Есть три стихии, на которые человек может смотреть неотрывно: огонь, море и небо. Я же неотрывней всего могу смотреть на свою физиономию. Так что она не бессмысленно отражается в темном стекле электрички. В пустой вагон по булькающему динамику поступают вести из внешнего мира: “Хапры”, “Мокрый Чалтырь”, “Сафьяново”, “Мартыново”, “Недвиговка”. Судя по названиям, внешний мир красивый.

Я выхожу в Танаисе. Первый вагон причудливо стал у последнего забора поселка, и последний забор — свидетель моего начала. Скользя по дороге ли, по лыжне, спускаюсь в камышовую пойму Донца. Отработанный легкими воздух уютно клубится. Я выхожу на ледовый панцирь, сначала пробуя каждый шаг ногой, и иду на запад. За спиной встает солнце.

Ледяное безмолвие. Если с разбегу, то до Европы отсюда доплюнуть можно, обрыв на правом берегу Донца ее означает. Но я бережно не плюю в Европу, пригодится. Простыня снега на льду разрисована воронами. Там, где вороны взлетали, от крыльев остался след, похожий на археологический отпечаток птичьего пращура в учебнике зоологии.

Несмотря на минус десять, разгорячаюсь. Где-то на середине пути между Танаисом и Синявской перекинуты через Донец ЛЭП. В ледяное поле вдается камышовый мысок — заветное место. Во льду замерзшие дырки, следы моего прошлого здесь пребывания. Я скидываю стройбатовский бушлат и остаюсь в стройбатовских ватных штанах, у которых седалище начинается от подмышек, а заканчивается под коленками. Наверное, так одеваются карлсоны.

Беру пешню, и начинается жаркая работа. Пешня сделана на оборонном заводе из супер-сплава, а по форме незатейливо копирует большую стамеску. Радиус разлета осколков — до 50 метров. Брызги льда играют на молодом солнце, искрится молодой снег, я окутан паром, как молодой паровоз.

Ветерок еле-еле. Но, по правилам, сажусь к нему спиной над лунками, быстро коченеющими пальцами наживляю мотыля. Три удочки поставлены, крошу в лунки хлеб, хочется счастья. Горячий чаек и бутерброды среди замерзшей степи дополняют картину рыболовецкого уюта. Последний штрих: на непрофессиональные кирзачи натягиваю сверху по два кулька и обматываю тесемкой. Ноги теперь не замерзнут.

Утренних поклевок нет. Когда по краю Европы проходит поезд, река подо льдом вздыхает и качается в лунках. Можно думать. Но вокруг слишком много пространства, все слишком открыто и чисто. И голова моя нехитроумно опустошается. Время от времени дырявой ложкой выбираю из лунки ледок.

Чу! сторожок неравнодушен к леске. Вяло, нехотя наклоняется он над водой, и я представляю, как в толще воды рыбий истеблишмент брезгливо обсасывает моих мотылей. В какой-то момент я решаю: есть. Подсечка, и я выбираю леску, скинув солдатские, на овце, рукавицы, чувствую в леске упругую дрожь. С водой из лунки выплескивается приличная тарань и удивленно на меня таращится. Коченея пальцами, я смакую перспективы на оставшееся время. Снасть снаряжена, и в это время начинает беспокоиться другой сторожок. “Это же поклевка, — подозреваю я, затаившись. — Не иначе, подошло стадо крупной морской тарани.” Но подсечка приносит горькое разочарование и болезненные заботы пальцам. Зимняя рыбалка прихотлива.

Таранка примерзла ко льду и ведет себя как-то неадекватно. Я вспоминаю, что одна моя знакомая вегетарианка, привет ей, мясо животных не ест из гуманитарных соображений: мол, они умирают в муках. А рыбу ест, так как, во-первых, “ну надо же что-то есть”, а во-вторых, “рыба не умирает, а засыпает”. В этом смысле таранке не повезло. Любой самый последний вегетарианец лицемерно утрескает ее с пивом за милую душу.

Я бью еще лунки, пробую мормышку и блесну, специально отхожу погулять на дальний берег, чтобы рыба не смущалась, а потом с надеждой возвращаюсь и проверяю снасти. Наверное, я слишком прост. Или неэкологичен. Заполдень сматываюсь и снова иду по реке на Запад. Теперь солнце светит в лицо, и я знаю, что будет загар.

Перед мостом лед вздыблен в торосы: с низовкой подымалась вода и сломала у свай моста ледяной покров. Бью из предосторожности пешней. Через торосы перебирается мужичок, судя по криволыжным санкам — местный. Из кошелки торчит черенок от лопаты с привязанной миллиметровой леской. Что же за рыбу ловят черенком от лопаты? Бьет ли он ее по загривку? Рыбацкий этикет позволяет спрашивать только о том, что было, а о том, чего ждешь — несолидно.

У самой Синявки на льду густо. Здесь в ямах тягают себеля. А у берега в камышах, где подо льдом рыбе только и протиснуться, удачливые караулят красноперку. Я долблю лунки в камышах, пугая соседей осколками, а рыбу — агрессией. Сразу же вижу в лунке, как подходит красноперка, но, не рассчитав длины лески, дергаю слишком сильно, и оставляю приплет на нижней кромке льда.

Перевязывать снасть на морозе неохота. Иду к себелятникам и азартно вытягиваю несколько серебристых аквариумных рыбок на радость окрестным воронам. Так, нечестно удовлетворив рыбацкий азарт, сматываюсь. Прохожу по льду над фарватером последние метры, запоминаю особое чувство.

Планируемую электричку отменили, я поднимаюсь на таганрогскую трассу, на обрыв, где уже настоящая Европа, а Азию видно далеко, и на западе блестит до сих пор не замерзшее море, и над всем этим хочется летать, но голосую автостопом. Лихой краснодарский парень на “Камазе” везет меня за рыбацкие истории все время по встречной полосе, что кажется мне глубоко личной истиной. Мотор ревет, шоссе оживлено, а я все время оглядываюсь назад, на чешуйчатое под вечерним солнцем море, на излучину Донца, где я, обмотанный кульками, тюкаю по темечку вселенной своей конверсионной стамеской.